ИСТОРИЯ СУМАСШЕСТВИЯ В ГЕРМАНИИ XVI ВЕКА

Х. К. Эрик Мидельфорт

Глава 1

ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ: ГРЕХ, СВ. ВИТТ И ДЬЯВОЛ

Историю сумасшествия необходимо сопоставить с тремя яркими и бросающимися в глаза проблемами, присущими раннему периоду современной истории. Во-первых, с проблемой источников. В наших попытках постичь то, что именно испытывают душевнобольные люди в этом мире, и как именно мир испытывает их на прочность, мы, как правило, опираемся на письменные свидетельства. На самом деле, мы несказанно рады, когда находим длинный и обстоятельный отчёт или же полноценное архивное досье по интересующей нас теме. Однако историки признают, что их тексты зачастую неясны, изобилуют массой туманных и невнятных намёков, даже, если они, на первый взгляд, просты и доступны нашему пониманию. Вышеприведенный тезис станет более ясным и понятным читателю, когда речь пойдёт о позднесредневековом художнике Хуго ва дер Гусе. Второй заметной проблемой является возможность, скорее даже вероятность того, что на протяжении шестнадцатого столетия были выявлены и изучены расстройства психики, которые со временем исчезли и более не проявлялись. В случае, скажем, "мании пляски" (или т.н. "хореомании") мы знакомимся со странными заболеваниями, которые вряд ли впишутся в современную диагностическую картину. Историк, описывающий проблематику сумасшествия, неплохо подкован, особенно в подобных ситуациях. Он в точности знает, на что следует обращать внимание, в первую очередь, когда речь заходит о душевных страданиях подобного типа. Он не станет сразу заполнять образовавшийся диагностический вакуум свежеиспечёнными фактами и данными, почерпнутыми из новейшего пособия по психиатрии. Третьей проблемой является основательная религиозно-культовая подоплёка всего, что происходило на ранних этапах современной истории Германии. Господствовавшая на то время мощная религиозная сила порождала явления определённой направленности, находившие проявление в таких формах, как: видения, пророчества, внутренние голоса, восторг и упоение, - т.е. симптомы того, что на сегодняшний день обязательно нарекли бы "психозом". Если культура того времени способствовало возникновению видений, голосов и экстаза, то у эскулапов, врачевавших тогда, не было абсолютно никаких оснований расценивать их как некие проявления болезненного состояния. Тем не менее, многим христианам 16-го века было доподлинно известно, что человек может заразиться навязчивой идеей, стать обсессивным, "одержимым бесами"; что дьявол легко проникает в сердца и умы, имитируя при этом наихудшие формы душевного заболевания; что демоны превращают человека в бешенное, неистовое, конвульсивное существо, бьющееся в судорогах; что никто иной, как Сатана внушает людям мысли о самоубийстве. В основном, на тот период времени повсеместно наблюдалось привычное религиозное помешательство, основанное на чисто внешних и нефизических факторах, якобы вовсе не имеющее клинического происхождения. Несмотря на это, мы не вправе полностью сбрасывать со счетов хронические формы безумия, существовавшие тогда, если мы уж задались целью досконально изучить шестнадцатый век. В большинстве случаев врачи, сталкиваясь с подобными расстройствами психики, недолго думая, направляли несчастных к пасторам и священникам-экзорцистам, изгоняющим демонов, ибо, по мнению этих самых лекарей, служители культа были намного лучше осведомлены о том, какие именно шаги следует предпринять, дабы избавить больного безумца от постигшей его разум напасти. Немало врачей, практиковавших в то время, отводили определённое место в своих теориях противостоянию ангелов и демонов в человеческой душе. Вот увидите - мы ещё неоднократно столкнёмся при рассмотрении данной темы с необходимостью серьёзного отношения к подобного рода религиозным концепциям при изучении психических расстройств шестнадцатого века.

ХУГО ВАН ДЕР ГУС

В 1475 г., а ещё точнее, пожалуй, в 1477-78 гг. именитый фламандский живописец Хуго ван дер Гус (1440? – 1480) отошёл от мирских дел, став "конверзом", или "светским братом", то есть лицом, принадлежащим к монашескому ордену и живущим в монастыре, но принимающим на себя только часть монашеских обетов и занятым, главным образом, физической работой. Конверзы при поступлении в монастырь принимали на себя специфические для данного ордена обеты, но не постриг. Если для пострига требовался определённый уровень образования, то путь в конверзы был открыт в том числе и для плохо образованных людей и даже совершенно неграмотных. Конверзы никогда не посвящались ни в диаконы, ни в священники, оставаясь по статусу мирянами. Главной обязанностью конверзов была работа в принадлежащих монастырю мастерских, мельницах, фермах, конюшнях и т. д. Устав требовал от конверзов посвящать часть дня молитве, в то же время и монахи, принесшие полноценные обеты, обязывались к физическому труду. Но если монах физически трудился лишь небольшую часть дня, посвящая большую часть своего времени участию в богослужениях и индивидуальным молитвам, то конверзы, напротив, большую часть дня трудились, а их молитвам отводилось существенно меньшее время. Конверзы проживали отдельно от всей братии, в так называемых «домах конверзов». Они также носили одеяние, позволявшее отличать их от монахов, принявших постриг. Конверз Хуго ван дер Гус поселился в Красном Монастыре (RoodeClooster), неподалеку от Брюсселя, предприняв, таким образом, шаг, который многие историки искусства почти единогласно расценивают как некий акт меланхолии и подавленного состояния духа¹. (Сноска 1: Для ознакомления с более поздней датой вхождения Хуго ван дер Гуса в монашеское братство, читайте монографию Антуана де Шривера "Последние годы Хуго ван дер Гуса в Генте" – фл. "HugovanderGoes' laatsteJarenteGent"). Вместо того, чтобы полностью раствориться в монастырских буднях, слившись с унылой рутиной обители схимников и аскетов, он ведёт насыщенную светскую жизнь и именно в тот период всплывают наиболее значимые моменты его внутренней, духовной жизни. Его жизнь при монастыре, его творческие свершения и достижения, равно как и беспокоившие его наваждения, - всё это было подробно описано и опубликовано тридцать лет спустя его братом во Христе Гаспаром Офхьюзом. Этот детально оформленный отчёт о жизни и деятельности великого и маститого художника вызвал множество толкований спустя многие годы. Ва дер Гус продолжил своё существование в статусе конверза, написав немало выдающихся полотен, принимая на постой многочисленных именитых гостей, среди которых наиболее заметной фигурой был Архиепископ Максимилиан Габсбургский (Историческая справка: Максимилиан - король Германии (римский король) с 16 февраля1486, императорСвященной Римской империи с 4 февраля1508 г., эрцгерцог Австрийский с 19 августа1493 г., реформатор государственных систем Германии и Австрии и один из архитекторов многонациональной державы Габсбургов, распространившейся не только на половину Европы, но и на заморские колонии - Здесь и далее прим. переводчика), который несколько позже, в 1493 г., станет великим императором Священной Римской Империи Максимилианом I. Однако, приблизительно в году 1480-ом или 1481-ом, на обратном пути из Кёльна с Хуго ван дер Гусом случился нервный срыв, который и вызывает наш пристальнейший интерес. Примерно между 1509 и 1513 гг. Офхьюз опишет тот инцидент следующим образом:

«Когда его духовный наставник брат Николаус (т.н. «донатус» или «светский брат») поведал мне о постигшем нашего брата Хуго ударе, той самой ночью, во время возвращения в монастырь, я заинтересовался случившимся. По-видимому, Хуго ван дер Гуса посетила редчайшая на то время болезнь фантазии, именуемая по-латыни mirabilem fantasialem morbum incurrit, симптомами коей была бессвязная, непрекращающаяся речь, в которой можно было различить лишь то, что он проклят и обречён на вечные муки. Он даже пытался причинить себе физические увечья, покончить собой, посему его крепко держали за руки его спутники. По причине этого дивного недуга (infirmitate mirabili), путешествие завершилось весьма плачевно. В поисках помощи, путешествующие монахи добрались наконец до Брюсселя, где срочно позвали настоятеля (приора) Отца Фому (Томаса) Фессема или Виссема. Когда приор увидел Гуса и услышал всё, что с ним произошло, он заподозрил у брата Хуго то же самое недомогание (morbo), постигшее в своё время царя Саула. Настоятель припомнил, что Саула спасла игра юного Давида на арфе (1-ая Книга пророка Самуила 16:14-23), поэтому он наказал незамедлительно созвать великое множество музыкантов и певчих (скорее всего, хор). Помимо этого, Отец Фома пригласил бродячих актёров, устроивших в присутствии занемогшего брата Хуго целое театрализованное представление (spectacular recreativa), посредством которого, как все надеялись, бедолага сможет наконец выкарабкаться из приступа постигших его безумных фантазий. Несмотря на все старания, брат Хуго не вышел из прежнего состояния, продолжая бессвязно лепетать (aliena loquens), называя себя «жертвой приближающейся погибели». В таком вот бессознательном состоянии его и доставили в Красный Монастырь². (Сноска 2: Подробнее об этом читайте Х. Я. Зандера «Собрание биографических справок о Хуго ван дер Гусе и хронология его работ» - нем. «Beiträge zur Biographie Hugos van der Goes und zur Chronologie seiner Werke»)».

Перечитывая данный отчёт, мы становимся невольными свидетелями того, что суицидальный комплекс ван дер Гуса возник внезапно, что Офхьюз описал его как некое заболевание, что была привлечена музыкально-зрелищная терапия, чтобы поднять настроение занемогшего художника, но что в течение определённого промежутка времени Гус оставался в прежнем унылом расположении духа, называемом религиозной депрессией, поглощённый своими фантазиями и видениями, связанными с неминуемой карой Господней. У нас нет достаточно доказательств, почерпнутых у Офхьюза, либо из иных источников, того, что у Хуго ван дер Гуса ранее проявлялись признаки помешательства до нервного срыва, произошедшего с ним в 1480 или 1481 гг. Разумеется, можно с уверенностью заявлять, что собственно и делают многие историки искусства, о том, что отход художника от мирской суеты и его взоры, в самый разгар карьеры обращённые в сторону монастыря, сами по себе являлись симптомами надвигающейся меланхолии. Сдаётся, что монастырский уклад жизни только обострил накопившееся напряжение душевных сил, которые испытывал ван дер Гус, стараясь соединить стремительно растущую популярность востребованного художника с самоотречением и уходом в монастырский аскетизм.

Офхьюз подчёркивает, что братья-монахи, жившие в соседних с Хуго кельях, заботились о нём и поддерживали его всем, чем только могли («incaritateetcompassionenoctudieque»), в противовес искажённым и уродливым слухам о печальном недуге отрекшегося от мира художника. Некоторое время спустя Хуго ван дер Гус окреп, встал на ноги и полностью восстановился после пережитого стресса. Он не преминул тотчас же вернуться к смиренной и скромной жизни конверза, покинул престижную трапезную в верхних этажах и присоединился к простым «мирским братьям», обедавшим внизу. Он воспользовался своим заболеванием как неким моральным руководством, восприняв его как эдакое своевременное уничижительное предупреждение об опасности гордыни, обуявшей его сердце, в связи с популярностью его художественных работ («fortecorsuumelevatumest, quaredeusnolenseumperire, misericorditereidimisithanchumiliativaminfirmitatem, quareverahumiliatesestvalde»).

Возможно, ван дер Гус испытывал особенное, большее унижение, чем то, что описывает Офхьюз. Когда нюрнбергский гуманист Иеронимус Мюнцер посетил Гент в 1495 г., где он наслаждался большой алтарной росписью брата ван Эйка, изображавшей Агнца Божьего, Мюнцер отметил, что ранее не видал ничего подобного, что роспись сия не имеет себе равных. После сих слов он продолжил свой сказ об «одном великом живописце», который старался, во что бы то ни стало, превзойти Гентский алтарь, однако которого постигли помешательство и меланхолия в результате неудачной попытки. Мюнцер не назвал имени художника, но сам по себе напрашивается вывод о том, что речь всё же шла о Хуго ван дер Гусе. Утверждение Мюнцера о том, что помешательство ван дер Гуса, скорее всего, было результатом несостоявшегося соперничества, можно отнести к предыдущему заявлению Офхьюза, касающегося страхов и опасений Хуго в связи с нависшим над ним проклятием⁴. (Сноска 4: Связь между двумя этими описаниями послужила основной темой анализа меланхолических настроений художника, проведённого Риддербосом – Ridderbos “Demelancholievandekunstenaar”). Мы совсем недалеко уйдём от истины, предположив, что, с самого начала, для Хуго разочарование и крушение надежд привели к патологической обсессии и нездоровым последствиям, случившимся в результате сокрушительного удара по его тщеславию, и по причине его уязвлённого самолюбия.

Тем не менее, мы всё ещё находимся в мире умственных и мыслительных категорий, где у сумасшествия, в основном, было моральное содержание. Как мы с вами видим, повествование Офхьюза, в первую очередь, вписывает помешательство Хуго в библейские рамки, а первые виды психотерапии того времени, описанные Офхьюзом, имели в своей основе ярко выраженный библейский или духовный контекст. С другой стороны, Офхьюз проявляет удивительную заинтересованность в физических объяснениях посетившей Хуго напасти:

"Существует немало разнообразных, порой полярных мнений насчёт заболевания этого несчастного конверза. Некоторые полагают, что это неоспоримый образчик т.н. frenesis magna (лат. "большое безумие"). Иные утверждают, что он одержим демоном. Очевидны симптомы обоих этих предположений. Однако мне доподлинно известно, что на всём протяжении своей болезни он никому не желал причинить никакого вреда, кроме самого себя, причём, делал это с удивительной настойчивостью. Поскольку здесь не стоит вопрос болезненной блажи или безумия, по обыкновению своему присущего одержимости, я убеждён, что одному только Господу Богу известно, что именно пережил этот человек⁵. (Сноска 5: Читайте у Зандера в "Описаниях…")".

Здесь мы наблюдаем открытое утверждение Офхьюза о том, что ван дер Гус испытал то ли безумие клинического типа, то ли одержимость бесами. Таким образом, мы являемся свидетелями любопытной ситуации: сначала современник и бытописатель ван дер Гуса с уверенностью ставит свой собственный двойственный диагноз, который зиждется на дилемме, а уж несколько позже демонстрирует определённую долю независимости суждений, отрицая обе гипотезы сразу. Предположив на секунду, что Хуго действительно занемог, и что его недуг был естественным, Офхьюз обнаруживает недюжинную эрудицию в области медицинских знаний, которую он несомненно развил, пребывая в стенах монастыря и знакомясь с текстами древних рукописей о врачевании. Так, Офхьюз пишет о существовании нескольких известных тогда типах безумия (phrenitis, frenzy):

"Иногда симптомы безумия могут быть вызваны пищей, нагоняющей тоску и уныние (т.е. едой, увеличивающей в организме выделение чёрной желчи); или же распитием крепких вин, которые расщепляют и сжигают в теле соки, обращённые после в пепел и золу вызванными эмоциями, такими как: беспокойство, печаль, чрезмерная тяга к учению и страх. Порой данное заболевание проистекает из злокачественных выделений в результате брожения в организме испорченного сока, который скапливается в теле человека, изначально предрасположенного к подобным умственным расстройствам⁶ (Сноска 6: Читайте у того же Зандера в "Описаниях…")".

Оставив без внимания модель, в рамках рассмотрения которой музыка Давида поставила на ноги больного царя Саула, а также отстранившись от физиологических симптомов и принципов, Офхьюз делает акцент на том факте, что ван дер Гуса «серьёзно придавили душевные страсти, возникшие по причине его несостоятельности как великого живописца, а также из-за того, что он никак не мог завершить свои начатые полотна». Душевные страсти, обуявшие Хуго, затягивали его вновь и вновь в бездну полоумия, что частично было вызвано тщательным изучением «Фламандской книги живописи». Помимо этого, его необузданная склонность к распитию вин и прочих горячительных напитков разжигала в нём буйство духа, причём, без тени сомнения, не последнюю роль в этом сыграли бесчисленные гости, коих ван дер Гус принимал и потчевал угощениями в стенах монастыря. Со временем все вышеперечисленные факторы послужили основой для его душевной немощи и дряхлости.

Подробное описание случившегося кажется предельно ясным, как с клинической точки зрения, так и с природных, естественных позиций. Настолько ясным, что многие историки не могут не поражаться медицинской грамотности и осведомлённости Офхьюза. Рудольф и Марго Уитковер назвали бытописание Офхьюза «одним из первых наиболее надёжных дневниковых записей о жизни душевнобольного художника» ⁸ (Сноска 8: Рудольф и Марго Уитковер «Рождённый под знаком Сатурна: характер и поведение художников. Документальная история от античных времён до Французской революции»). А вот ещё один любопытный пример: Эрвин Панофски нарёк описание Офхьюза «шедевром клинической точности и ханжеской озлобленности». Подобный оксюморон, по-видимому, вызван тем, что, с одной стороны, Офхьюз изобразил весьма достоверную клиническую картину происшедшего, а, с другой, согласился с теми, «кто считал недуг художника актом Провидения, призванным очистить его от греховной гордыни» ⁹ (Сноска 9: Эрвин Панофски «Ранняя нидерландская живопись: её происхождение и характеристика»). Все эти заявления – не более, чем обыкновенные преувеличения, уходящие корнями в недопонимание природы описанного феномена. Что же касается клинической точности, то Офхьюз здесь выступает в качестве проницательного и прекрасно осведомлённого медицинского обозревателя, однако Уильям МакКлой аргументированно доказал, что описание Офхьюзом безумия является чуть ли не плагиатом, дословной копией отдельных выдержек из трактата «Deproprietatibusrerum», принадлежащего перу Бартоломеуса Англикуса, лекаря 13-го века. Другими словами, Офхьюз воспользовался услугами наиболее популярных в Средневековье научно-медицинских энциклопедий, бывших в ходу в тогдашней Европе. Неопровержимым доказательством утверждения МакКлоя служит нижеприведенный абзац из трудов Бартоломеуса:

«Данные страсти вызваны порой пищей, усиливающей меланхолическое расположение духа, иногда распитием крепких вин, сжигающих желудочные соки и превращающих их в пепел через возникновение эмоций, таких как: тревога, беспокойство, грусть, скорбь, преувеличенная тяга к знаниям, страх или опасения. Иногда подобное возникает в результате укуса взбесившейся собаки или иного ядовитого животного. Иногда (происхождение такого заболевания таится) в зловонном, зараженном воздухе, а иногда, - в злокачественности испорченного сока внутри организма, преобладающее количество которого скапливается в теле человека, имеющего определённую предрасположенность к подобным душевным расстройствам»¹⁰. (Сноска 10: МакКлой «Хроника Офхьюза»)».

Кроме дополнительных упоминаний об укусах бешеного пса, прочей инфицированной живности или о влиянии зараженного воздуха, текст Бартоломеуса представляет собой шаблонный вариант, практически слово в слово использованный Офхьюзом для описания состояния Хуго ван дер Гуса. Если это так, то можно предположить, что Офхьюз видел причину психического расстройства Хуго в его желании завершить неоконченные живописные проекты. Руководствуясь стремлением дописать начатые полотна, дотошно штудируя книгу и распивая при этом без меры вина и прочие спиртные напитки, ван дер Гус постепенно скатывался к логическому завершению – психическому срыву. Офхьюз, являясь послушником Красного Монастыря, скорее всего, перечитал гору специальной литературы по медицинской тематике, узнав при этом массу новых сведений о болезнях и помешательстве из книг, автором которых был Бартоломеус. Офхьюз затем собрал воедино все почерпнутые из книг знания, адаптировал их по отношению к состоянию Хуго, сопоставил описание изученных доселе симптомов душевной болезни с теми фактами биографии знаменитого художника, которые были хорошо ему известны, и выдал «на гора» детальную клиническую картину состояния Хуго ван дер Гуса. Нелишним, пожалуй, будет также и замечание о том, что на примере Хуго можно было разглядеть целый диагностический букет душевных расстройств, что его ситуация была более, чем хрестоматийна, и что её можно было, недолго думая, включить в «медицинские справочники по расстройствам психики» того времени. Подобные случаи, по-видимому, были досконально изучены и описаны авторитетными эскулапами той эпохи, поэтому мы можем даже в некоторой степени подвергнуть сомнению пагубное влияние на Хуго той самой «гремучей смеси» беспокойства, академической страсти к учению и алкоголизма¹¹. (Сноска 11:Лорн Кэмпбэлл, как нам кажется, несколько недооценивал выводы МакКлоя, о чём свидетельствует следующее его высказывание: «Нет абсолютно никаких причин подвергать сомнению информацию, предоставленную Офхьюзом, о жизни и деятельности ван дер Гуса»: Колин Томпсон и Лорн Кэмпбэлл «Хуго ван дер Гус и алтарный триптих церкви колледжа Святой Троицы в Эдинбурге»). На наш взгляд, более, чем достаточно для того, чтобы назвать клиническое описание Офхьюза истинным шедевром.

Не стоит сбрасывать со счетов также и другую диагностическую возможность, которую учитывал Офхьюз, а именно одержимость демонами. Однако, чем глубже он вникал в вероятные духовные причины печального состояния Хуго ван дер Гуса, он преднамеренно игнорировал демоническое начало, сосредотачиваясь, в основном на "самом благожелательном участии Господа Бога (expiissimadeiprovidential), Который якобы призывал всех к покаянию, "дабы уберечь грешные души от неминуемой погибели". Рассматривая помешательство Хуго ван дер Гуса с этих позиций, можно предположить, что душевное расстройство художника послужила неким высшим знаком, принуждением к смирению, возвращением на бренную землю с вершин гордыни и спеси. Всевышний, таким образом, доказывал Хуго, что "он такой же смертный, как и все окружающие, и что его сердце было возвеличено и прославлено оказываемыми ему почестями и визитами высокопоставленных лиц, наделённых определёнными мирскими полномочиями"¹² (Сноска12: МакКлой "Летопись Офхьюза"). Обращённый таким жестоким путём к смирению и покорности, Хуго осознал всю строгость наказания, полученного им свыше, посему, как только он восстановился после нервного срыва, он незамедлительно отказался от ранее дарованной ему привилегии трапезничать с полноценными и титулованными монахами в престижных покоях верхних этажей и спустился в нижние этажи, где и столовался с простыми послушниками¹³ (Сноска 13: Не до конца ясно из описания Офхьюза, было ли обусловлено решение Хуго вернуться в трапезную конверзов и отведывать яства вместе с облатами (частными лицами или сообществами людей, мирянами или представителями духовенства, посвятившими себя служению Богу, следующими общепринятым ритуалам и традициям конкретного монашеского ордена, но не становящимися при этом монахами – Здесь и далее прим. переводчика) каким-то из ряда вон выходящим шагом, или обычным, ничего не значащим поступком. Ван дер Гус опростился, трапезничал с монахами и конверзами-облатами из т.н. низшего монашеского сословия, среди которых был его сводный брат Николас). Офхьюз усматривал в этом покаянном жесте элемент наставления, однако жест сей, разумеется, не был достаточным объяснением истинных причин и происхождения душевного недомогания Хуго. Видимо, по этой причине, через несколько строк он возвратился к трактовке случившегося с братом Хуго как к естественному состоянию, логически вытекающему из скопившегося стресса. Офхьюз описывает это состояние как "вызванное повреждением кровеносного сосуда в мозгу, вследствие того, что живописец зачастую прибегал к различным изобразительным средствам, слишком много фантазировал и воображал, а также переживал по поводу успеха его полотен у публики". Подобное наблюдение, по сути своей, было догадкой автора, основанной на чтении медицинской литературы, бывшей на то время в ходу. Офхьюз приводит следующие доводы:

"Утверждается, что в непосредственной близости с корой головного мозга расположена небольшая и нежная вена, которая наполняется кровью и начинает учащённо пульсировать при усиленной работе воображения и подключении фантазии; поэтому, как только наш разум перенасыщается воображением и фантазиями, эта крохотная вена доставляет нам массу страданий; ежели она повреждается и взрывается, пациент впадает во временное безумие и помешательство (frenesim vel amentiam)".

Само собой разумеется, что Офхьюз рассматривал художественное воображение Хуго довольно опасным для здоровья последнего, но из его медицинского отчёта мы можем почерпнуть намного больше информации о медицинской осведомлённости Офхьюза, чем о природе недуга, постигшего ван дер Гуса.

Офхьюзу было предельно ясно, что в истории болезни живописца присутствует антитеза естественного и духовного. Нам кажется странным то, что Офхьюз не учёл следующей возможности: Господь Бог, пытаясь смирить буйную гордыню избранной Им жертвы и сбить с неё спесь, использовал естественные средства. Подобное наблюдение могло бы скорее воссоединить, а не разобщить два вышеуказанных полюса антитезы, которые он так горячо отстаивал. Возможно, Офхьюз и не ставил своей целью каким-то образом их воссоединить, потому что для него божественное, духовное начало ассоциировалось с демоническим влиянием, о чём было открыто заявлено, однако не особо обсуждалось. Очевидным было то, что Хуго ван дер Гус пережил болезненный суицидальный срыв, причиной которого, как правило, считали дьявольские ухищрения и козни. Тем не менее, по некоторым причинам, которые мы сейчас затрудняемся восстановить, Офхьюз предпочёл остановить своё внимание именно на более упорядоченном естественном обосновании инцидента в совокупности с вмешательством высших сил при участии Божественного Провидения.

Усилия, предпринятые историками искусства и направленные на критику позиций Офхьюза, приписывали ему ханжество и злобствование. Но мы не станем воспринимать их серьёзно, ибо утверждения эти идут в разрез с аскетической, покаянной, набожной атмосферой, царившей в ту пору в Красном Монастыре, равно как и в других монашеских обителях, относящихся к Виндесгеймскому церковному приходу ордена Августинцев. Вот что не так давно написала об этом Сьюзен Кослов: "Каким бы ни было психологическое расстройство Хуго, его форма и выражение уходят корнями в социальные условности его времени"¹⁶ (Сноска 16: Сьюзен Кослов "Влияние душевной болезни Хуго ван дер Гуса и религиозных воззрений позднего Средневековья на мотив картины "Смерть (девы) Марии" – хранящейся в музее Гронинге в Брюгге, Бельгия - Здесь и далее прим. переводчика. Сборник эссе для Джорджа Розена на тему исцеления и истории, под ред. Чарльза Е. Розенберга, Фолькстон, Кент). Религиозные страхи, выстраданные Хуго ван дер Гусом, вполне могли быть навеяны чрезвычайно скрупулёзным и наполненным трепетом и благоговением наваждением, которое художник испытал, размышляя о том, что человек никогда до конца не сможет подчинить свою волю воле Господа¹⁷ (Сноска 17: Утковер "Рождённый под знаком Стурна"). В этом, пожалуй, и заключалась мораль повествования Офхьюза. Мы ни за что не усвоим эту мораль, если последуем Панофски и займёмся установлением "лицемерной злобы". Последнюю, наверное, стоит весьма дозированно рассматривать сквозь призму монашеского рутинного быта, сыгравшего не последнюю роль в становлении самого Хуго ван дер Гуса. Художник обязан был выработать свой индивидуальный подход к атрибутам монастырского уклада, выражающийся в следующих качествах, как-то: смирение и покорность, покаяние и епитимья, усердие и пыл, тишина и отстранённость¹⁸ (Сноска 18: Кослов "Влияние душевного заболевания Хуго ван дер Гуса"). Не преминем отметить заслугу Офхьюза в написании довольно подробного и обстоятельного отчёта о болезни ван дер Гуса, который замечателен не столько благодаря нашим попыткам растолковать его с позиций современной медицины, а из-за стараний бытописателя, почти современника Хуго, пояснить случившееся, исходя из имевшихся на то время в его распоряжении средневековых доводов, - природы и Провидения, демонов, примера о недуге царя Сула и т.п. Процитированный отрывок из трактата Бартоломеуса Англикуса лишь подчёркивает наличие огромного числа сложностей и препятствий в поисках "объективных данных" при выстраивании медико-моральной теории в условиях монашества позднего Средневековья. Нам также не помешает обратить пристальное внимание на то, как культура, в нашем случае – монашеская культура, скрупулёзно, по частицам, составляла мозаичный портрет сумасшествия, пережитого такой заметной и выдающейся личностью, как Хуго ван дер Гус.

Описанный и рассматриваемый нами случай меланхолии – унылого состояния души, имевший место в эпоху позднего Средневековья, освещает одну из главных проблем, с которой мы с вами в дальнейшем ещё не раз столкнёмся, постигая историю помешательства. Несмотря на подробнейшее описание случая, создаётся впечатление, что мы ни на йоту не приблизились к пониманию истинной природы сумасшествия, что абсолютно ничего не прояснилось на примере художника Хуго ван дер Гуса, равно как и на примере отношения его монастырских единомышленников - духовных братьев к произошедшему с ним несчастью. Нашими основными источниками информации продолжают оставаться документальные свидетельства, которые довольно часто впадают в зависимость от наших, заранее сформулированных ожиданий, а также от прочих текстов, контекст которых нам порой трудно установить. Некоторые учёные-исследователи именно по вышеуказанным причинам склонны утверждать, что нам никогда не удастся проникнуть в реалии того времени, скрывающиеся за троками средневековых рукописных текстов. Тем не менее, какой-нибудь осторожный оптимист из числа общественных историков может допустить, что историческая наука всегда многократно перепроверяла свои источники, поэтому данные свидетельства ничем не менее достоверны, чем все остальные, имеющиеся у нас на руках документы. Нам не следует добиваться от наших текстов полной прозрачности. Они не должны стать окнами в прошлое, где чётко и ясно прописан каждый элемент помешательства.

Мания танца

Пляска св. Витта часто сравнивают с приступом эпилепсии, ревматической хореей или с т.н. "малой хореей Сиденгама" (названной так по имени английского врача 17-го века - Здесь и далее прим. переводчика). С четырнадцатого по шестнадцатый век мы всё-таки обнаруживаем отчёты с описаниями данного заболевания, свидетельствующие о том, что это вовсе никакая не эпилепсия или хорея, которыми занимаются современные медики. Вильгельм фон Бернкастель ещё в 1491 г. описал малоизвестную вспышку этого расстройства в 1463 г. Он основывался в своих исследованиях на показаниях свидетелей, рассказывавших о "чудной эпидемии" (plagam), при которой "подпрыгивающие плясуны из разных земель, паломники, прибывшие в святыню Эберхардсклаузен (монастырь) для исцеления от постигшего их странного недуга" (видимо, имеются в виду раздробленные княжества, а ныне федеральные земли современной ФРГ - Здесь и далее прим. переводчика). Вели себя танцоры довольно странно, "пританцовывая по кругу, всегда по отдельности, видимо, полагая, что пластическими стараниями и энергичными телодвижениями они смогут выгнать вселившуюся в их сердца и внутренние органы боль. Однако боль не проходила, самочувствие их нисколько не улучшалось. Истощённые физически, они суеверно-боязливо призывали на помощь св. Иоанна Крестителя, который, по их утверждениям, также страдал этим недомоганием"¹⁹ (Сноска 19: Эта и прочие цитаты взяты из монографии Пауля Хоффманна и Петера Домса "Волшебные книги монастырской обители Эберхардсклаузен" – Публикации об истории Рейнской области).

Необычная деталь этого болезненного расстройства заключалась в том, что плясуны совершенно не различали красный цвет, а, танцуя, они "якобы видели отрезанную голову св. Иоанна Крестителя", плавающую в луже крови. Видимо, по причине алого цвета крови, больным давали жидкий раствор кораллового порошка. Некоторые плясуны умоляли дать им кусочки коралла, чтобы повесить на шею в качестве амулетов. Сама по себе пляска была опасной: "Некоторые из них прыгали и скакали до тех пор, пока не ломали рёбра или поясницу и не умирали в страшных муках. У некоторых из этих несчастных болезнь длилась по полгода, у прочих меньше". Когда начинались странные подпрыгивания и приплясывания, они длились сутками, пока изнемогающие от усталости почти бездыханные танцоры не валились на землю. Но, тем не менее, стоило только вину пролиться в их протянутые ладони, эти лежащие на спине люди подскакивали и продолжали свой безумный танец с новой силой, ещё яростнее подпрыгивая и пританцовывая. Вильгельм фон Бернкастель и его современники были знакомы с эпилептическими припадками, называя их проявлениями "падучей болезни", но то, что они увидели, не вписывалось ни в какие рамки. "Да убережёт нас Господь от подобного проявления Своего гнева!" – причитали они. Исследователи фольклора утверждают, что болезнь св. Иоанна являлась Рейнским вариантом пляски св. Витта, но и это не особо приближает нас ко всестороннему пониманию сути расстройства²⁰ (Сноска 20: Рихард Байтель "Словарь немецкого народного фольклора"). Исходя из приведенного здесь описания, можно сделать вывод о том, что танец носил характер эпидемии. Примечательно также и то, что сами танцоры были искренне убеждены в терапевтическом характере их подскоков и прыжков на месте.

Безумные пляски в форме эпидемий возникли ещё раньше в Средние века, а в 1373-74 гг. разразилась настоящая эпидемическая буря в Швабии, Англии и Нидерландах. Несколько позднее плясовая эпидемия распространилась на бельгийскую валлонскую провинцию Эно (нем. Гиннегау), Фландрию, Брабант, Нижний Рейн, Кёльн, голландский Утрехт, город Тонгерн в бельгийской провинции Лимбург, немецкий Аахен, а ещё позже – южнее, в Франконии, французские города Мец и Страсбург. В 1373 г. небывалые проявления этой эпидемии были обнаружены на территории Франции и повторно в Эно и Голландии. В 1381 г. она возникла в Аугсбурге. В 1428 г. в Цюрихе были замечены странно и беспричинно пляшущие женщины. Эпидемия не обошла стороной и знаменитый Монастырь святой великомученицы Агнессы Римской в Шаффхаузене, где один из монахов вдруг ни с того, ни с сего пустился в пляс и плясал, покуда не испустил дух²¹ (Сноска 21: Гельмут Либшер "Картографический обзор истории плясовой мании". Наиболее известная дискуссия на тему была открыта Е. Луисом Бэкманом с выхода в свет его книги "Религиозные танцы в христианской церкви и в популярной медицине", пер. Е. Классена. Также см. популяризованную версию явления у Джорджа Розена "Сумасшествие в обществе. Главы исторической социологии душевных заболеваний" (Нью-Йорк, 1969)).  К сожалению, большинство этих свидетельств не были задокументированы надлежащим образом, поэтому у нас нет чёткой картины этого странного явления вплоть до самого известного мощного эпидемического "вулканического извержения" пляски св. Витта в Страсбурге в 1518 г.

Поголовные пляски в Страсбурге, очевидно, начались с одной женщины, примерно 14 июля 1518 г., но в течение четырёх дней тридцать четыре мужчины и женщины заразились этой манией танца. Согласно Летописи 17-го столетия, которую вёл Осеас Шад, несмотря на все усилия, направленные на обуздание плясовой эпидемии, в скором времени ею были инфицированы около двухсот человек. Семейная хроника Имлин хранит запись о том, что за четыре недели жертвами безумной дьявольской хореографии стали более четырёхсот человек, танцующих до полного изнеможения. На определённом этапе некоторые из них валились с ног и умирали²² (Сноска 22: Альфред Мартин "История танцевальной болезни в Германии". Мартин доказывал с пеной у рта, что данная вспышка эпидемии началась ста годами ранее, в 1418 г. Также см. подробное описание Бэкмана "Религиозные танцы").

Живший и творивший в 1520-х годах эльзасский гуманист Иероним Гебвиллер описывал пляски как некий способ Господнего внушения и насаждения покорности, умеренности и скромности среди жителей Страсбурга. По его мнению, страсбуржцы обязаны были распять свою плоть, "дабы страдания Христовы не ушли в небытие". Гебвиллер утверждал, что наблюдал за одной женщиной, которая отплясывала в течение шести суток кряду, а "сильные мужчины были вынуждены дежурить подле неё посменно, оберегая её от нанесения ею же самой себе телесных увечий". Это было "предупреждение свыше, исходившее от самого Всевышнего, посему достаточно было одного взгляда на неё, чтобы многие зеваки и прохожие немедля заражались манией танца и пускались в отчаянный пляс"²³ (Сноска 23: Карл Штенцель "Страсбургская хроника эльзасского гуманиста Иеронимуса Гебвеллера" (Берлин, 1926 г.)). Напуганный сим предупреждением, Городской Католический Экуменический Совет Двадцати Одного распорядился обустроить два просторных зала купеческих гильдий и помещать туда танцующих безумцев, предварительно обеспечив их личной охраной. По воспоминанию Гебвеллера, "…они отплясывали денно и нощно, а несчастные охранники наблюдали эту жуткую картину. Засим, ближе к вечеру, помешавшихся танцоров прочно привязывали к телегам и отвозили к часовне св. Витуса (Витта) в Холенштайн (Гелленштег). По окончании паломничества, когда силы танцоров были на исходе, их бездыханные тела везли обратно в Страсбург". Гебвиллер усматривал в подобном феномене некий очевидный урок. Добропорядочные горожане должны были "обучиться умеренности и смирению посредством неистового танца". Помимо этого, это считалось чем-то вроде напутствия насчёт того, "какие именно танцы и где необходимо исполнять. Примерные граждане обязаны были уяснить для себя, что им следует избегать "небогоугодных", постыдных танцев в присутственных местах, в компании "не тех партнёров". Например, запрещалось танцевать в мужских и женских монастырях в паре с монахами или монашками". Если граждане Страсбурга не исправят своё поведение, Господь обязательно их накажет, как Он в своё время покарал египтян десятью казнями, и "утопит наши грехи в Красном море".

Исходя из вышеприведенного описания, можно заключить, что мания танца являлась по сути моральным посланием свыше, от самого Господа Бога. Гебвиллер не проявил особой склонности к толкованию природа танца как естественного расстройства психики. Из прочих летописных источников и из отрывков протоколов заседаний городского совета, тем не менее, явствует, что существовали некоторые разногласия насчёт причин заболевания и путей его лечения. Летом 1518 г., пока странные пляски имели место, врачи обратились в Городской Католический Экуменический Совет Двадцати Одного и представили ряд доказательств того, что болезнь была «вызвана естественными причинами, а точнее, перегревом крови». Когда пострадавшие от плясомании танцоры подали прошение об упоминании их имён в церковной мессе, члены Совета посовещались с епископским викарием, который ответствовал примерно так: «Сие не есть целесообразно, ибо врачи доказали, что недуг естественен по своей природе. Посему было решено, что с недомоганием следует бороться естественными средствами». Викарий всё же пошёл на некоторые уступки, отметив, что в случае неэффективности естественных лекарственных препаратов «он соблаговолит повелеть всем проповедникам (города Страсбурга) публично, с их кафедр и трибун, возвестить о постигшем город бедствии и обратиться с молитвой к Господу о пощаде и милосердии для страждущих» ²⁵ (Сноска 25: «Фрагменты древних эльзасских летописей» под ред Л. Дако, том 4 (Страсбург, 1904 г.), стр. 252, цитата из «Анналов Себастиана Бранта», собранных и изданных Иоганном Венкером в 1637 г.; особая благодарность автора данного пособия Томасу и Кэти Бради за любезно предоставленные отрывки из «Анналов…»; их также неоднократно перепечатывали и включали в сборники Альфреда Мартина под общим названием «История мании танца в Германии», журнал Общества фольклористов).

Примерно в середине июля 1518 г., когда мания танца всё ещё считалась новым и относительно неизученным явлением в Страсбурге, подневольным танцорам в качестве терапевтических средств были прописаны музыка и танцы. Во второй половине 16-го века гражданин Страсбурга и летописец Даниэль Шпеклин (известный тем, что подверг сомнению первенство Иоганна Гуттенберга в книгопечатании - Здесь и далее прим. переводчика) записал в своём манускрипте следующие строки: 

«Год 1518: Танец, вспыхнувший внезапно и вовлекший в себя как молодых, так и пожилых людей, да так, что они отплясывали днём и ночью, пока не падали замертво, одновременно охватил более сотни жителей Страсбурга. Посему было решено отвести для них залы гильдий плотников и красильщиков, а также соорудить для них специальные помосты на центральных площадях лошадиного и зернового рынков. При этом было решено приставить к ним людей за определённую плату, которые следили бы за ними и танцевали бы с ними под (аккомпанемент) флейты и барабана²⁶» (Сноска 26: Альфред Мартин «История мании танца в Германии».

По-видимому, все предпринятые меры потерпели полное фиаско, судя по следующему комментарию Шпеклина: «Ничто из задуманного не дало ожидаемых результатов». Многие танцоры изнемогали от усталости, падали и умирали. Клин клином не вышибло, - манию танца не излечили танцами, потому что это выявилось неизлечимой болезнью.

Городской Совет Страсбурга изменил меры пресечения всеобщего плясового помешательства, устранив музыкальное сопровождение, решив, что музыка лишь усугубляет проблему. Ритмическая мелодия с барабанной дробью постёгивала новых танцоров пускаться в пляс. Поэтому следующим шагом Совета стало повсеместное запрещение музыки в общественных местах до конца сентября. В муниципальном архиве Страсбурга сохранилось собственноручное описание Себастиана Бранта:   

«На второй день после Vincula Petri (ежегодно проводимый 3-го августа литургический фестиваль в честь снятия цепей со св. Апостола Петра - Здесь и далее прим. переводчика) в год 18-й (имеется в виду 1518 г. – anno 18 - Здесь и далее прим. переводчика): Когда же разросся печальный эпизод, поголовно захвативший множество больных и немощных и заставивший их танцевать до упаду, и не видно было конца этому горестному диву, наши лорды-советники из XXI (Городского Католического Экуменического Совета Двадцати Двух) обратились с прошением к Господу нашему Всемогущему и постановили повсеместно запретить публичные танцы. Нарушитель же оного постановления, то-бишь, тот, кто вопреки указу, станцует до наступления Дня св. Михаила (29-го сентября), то обязан будет незамедлительно уплатить штраф в размере 30-ти шиллингов. Запрет сей распространяется на город, его пригороды и на всю областную юрисдикцию. Сие есть необходимая мера, ибо танцующие непроизвольно усугубляют страдания больных. Единственное исключение составляют почётные и уважаемые горожане, коим дозволено исполнять танцы в своих домах на свадьбах или же во время празднования первой мессы. Им дозволяется веселиться и танцевать под струнные инструменты, однако строго-настрого запрещается использовать в качестве аккомпанемента тамбурины или барабаны» ²⁷ (Сноска 27: Архив муниципалитета, Страсбург; моя искренняя благодарность Томасу и Кэти Бради за любезное предоставление транскрипции данной записи).

Струнные музыкальные инструменты не представляли угрозу, в отличие от ударных, поскольку они не издавали конвульсивно-спазматических звуков, присущих такту движений обезумевших танцоров. Представители Совета ещё раньше, 27 июля, обратились к музыкантам города, потребовав от них временно изъять перкуссионные инструменты из обихода, заменив их исключительно струнными²⁸ (Сноска 28: Это моё личное толкование следующей записи: «…Мария Магдалина. Всем юношам и девушкам поголовно возбраняется задействовать ударные музыкальные инструменты, а в срочном порядке отнести их к себе домой и хранить их там до особого распоряжения» - старо-нем. «…Mariae Magdalene. Item als etlich Frauen und Knaben den bössen dantz tantzen, soll die termen (i.e. trommeln?) abstellen und heimlich seitenspiel haben»). Начиная с этого самого момента, можно по праву полагать, что городские власти санкционировали меры предосторожности религиозного толка для борьбы с эпидемией. Они заказали церковную мессу в Соборе Нотр-Дам Страсбурга (нем. UnsereFrau), во время которой 10-го августа объявили о том, что несчастных танцоров следует отвезти с паломнической миссией в Монастырь св. Витта, расположенный неподалеку от Саверна (франц. Саверн, нем. Цаберн – город на юге Франции, в департаменте Нижний Рейн, региона Эльзас - Здесь и далее прим. переводчика). Каждая гильдия купцов или ремесленников обязана была позаботиться о своих представителях, павших жертвами мании танца: «…их необходимо успокоить и доставить в обитель св. Витуса (Витта), запретив всяческие увеселительные мероприятия и празднования с участием струнной музыки, наложив строжайший запрет на ношение ювелирных украшений и модных платьев, равно как не позволяя им без присмотра слоняться по улицам». Очевидно, представитель Городского Совета Страсбурга решили, что настало время всеобщей кары. На празднования и народные гулянья с украшениями и модными одеяниями было наложено строжайшее табу. Возмутители общественного порядка лёгкого поведения (нем. Leichtfertigen) – предположительно, проститутки и картёжники, пьяницы и хулиганы – были на время выдворены за пределы города. Городской Совет также объявил о пожертвовании на нужды собора свечей на сумму в сотню фунтов. Была провозглашена Великая месса, а наряду с ней и две Малые мессы, которые проводились в городском соборе. Тех, кого принудительно отправили в Монастырь св. Витта, поместили на три больших телеги и приставили к ним опекунов. Когда телеги подъезжали к Саверну, один их присматривающих за душевнобольными опекунов был выслан вперёд верхом на лошади, чтобы заблаговременно договориться о церковном служении и мессах, проводимых тремя-четырьмя священнослужителями, за здравие каждой из групп паломников. После каждой молитвы бедных помешанных плясунов водили вокруг церковного алтаря, и каждый из присутствующих во время службы обязан был внести за них по пфеннигу. Если у кого-то из них не было монет, городские власти распорядились выделить сумму денег из городской казны именно на эти цели. Оставшиеся монеты возвращались в шкатулку.

К тому моменту городские чиновники уже считали св. Витта покровителем этого заболевания. Приходило немало отчётов о том, что отправленные в Саверн паломники, полностью выздоровели и окрепли. Вот что пишет Шпеклин в своей хронике:

«Они отослали многих на телегах к св. Витту в Гелленштег (т.е. Холенштайн) возле Саверна, а остальные добрались туда своим ходом. Все эти несчастные пали ниц в страшных конвульсиях танца пред ликом св. Витта. После чего священник прочитал мессу, они получили по крестику и паре красных башмаков, на которых освящённым оливковым маслом были нарисованы кресты, причём, как сверху, так и на подошвах. Их оросили святой водой, произнося имя св. Витта. Эти ритуальные действа помогли многим. Выздоровевшие заплатили немалую мзду церкви за своё исцеление. Вот почему эту манию танца и прозвали «пляско