Мы идем средь берез, которые трепещут и сочатся каплями затяжного, но освежающего дождя. И направляемся в Ясную Поляну, загородный дом Льва Толстого. Со мной двое коллег-писателей: Евгений Водолазкин и Игорь Малышев. Тропка то тут, то там раскисла от грязи, и иногда мы идем гуськом.

«Возможно, это потому, что у Толстого нет чувства юмора или оно слабое», — говорит Евгений за моей спиной.
«А может быть, это потому, что у Достоевского всегда что-то происходит», — говорит Игорь впереди меня.
«Да, он более динамичен, — позволяю себе заметить, —  но, возможно, это потому, что здесь больше поставлено на карту. В отличие от Толстого Достоевский озабочен тем, как покушать, а также как прожить».
«Да, Достоевский был... как это по-английски?» — спрашивает Игорь.
«… на мели (англ. - Skint)», — говорю я.

Это более, чем уместное замечание, так как владения Толстого (которые остаются в этой семье) простираются во все стороны вокруг нас: обильно поросшие лесом и холмистые с разбросанными неухоженными деревнями и внезапно возникающими лугами, которые вызывают в моем представлении сцены из Анны Карениной, когда Левин выходит косить со своими крепостными и решает отказаться от всей человеческой фальши в пользу искупления пропитанным потом деревенским трудом.

Ясная Поляна расположена примерно в 200 км к югу от Москвы, и мы пришли на ежегодное собрание европейских писателей, событие, которое проводится в связи с литературной премией «Ясная Поляна», но подробнее о ней ниже. Собрались десятки выдающихся представителей России, ведущие писатели и критики разных поколений. Доминик Фабр (Dominique Fabre) здесь от имени французов. Я, кажется, (недо)представляю Великобританию.

Помимо того, что я на четверть русский, одна из причин, почему я люблю эту страну и ее народ, это всеобщее здешнее презрение к светской беседе. И вот, зная моих двоих товарищей менее трех минут, которые потребовались, чтобы собраться у нашего сарая, мы уже перешли к теме: Толстой против Достоевского – анализ относительно сильных и слабых сторон двух наших любимых гигантов с особым акцентом на вероятном солипсизме (Признание единственной реальностью только мыслящего субъекта, собственного "я", все окружающее существует только в его сознании, - прим. перев.) у героев Толстого.

К моему непрекращающемуся удивлению, за обедом, когда вокруг меня рассаживаются новые лица, я обнаруживаю, что эта нить разговора естественным образом продолжается. (Позднее я обнаружил, что Игорь и Евгений, на самом деле, до нашей прогулки ранее не встречались. Кто-нибудь из этих людей когда-либо видел телевизор, интересно мне, не говоря уже о твиттере?) За картофельными оладьями я перефразирую моего любимого английского критика Джеймса Вуда (James Wood) и говорю, что, возможно, герои Толстого кажутся нам такими реальными именно потому, что они сами ощущают себя реальным.

И, о, Боже! Это было принято. Ибо, если есть что-то, о чем писатели любят говорить, так это как сделать реальностью то, что, очевидно, ею не является. Это, в свою очередь, приводит естественным образом к теме, которую писатели любят обсуждать еще больше: писательство как необыкновенная борьба. (Моя любимая строчка о писателях: «Писатели – люди, которые считают свое занятие более трудным делом, чем другие люди».) И вот разговор уже в разгаре. Метафоры порхают над столом, как растревоженные бабочки. Написание романа подобно попытке решить чрезвычайно сложное математическое уравнение, которое стремится представлять реальность, и с помощью которого вы пытаетесь вести читателя так, чтобы он не успел понять того, что данное уравнение, по сути, неразрешимо, или что, на самом деле, оно не может представлять действительности. Нас уносит вдаль. Решение написать роман – это как посещение туманной, полузабытой и медленно испаряющейся планеты, полностью состоящей из бассейнов, и решив так, вы ощущаете, что необходим ... да, еще один бассейн! Но, по непонятным причинам, это бассейн, который должен быть построен вами в одиночку на пустом месте, а затем вы заполняете его с помощью одного шприца.

***

Позже, немного волнуясь, я обращаюсь к аудитории, которая, как я теперь понимаю, состоит отчасти из беззаветно преданных родственников Толстого, отчасти из наиболее категоричных мировых литературных критиков и отчасти наиболее интеллигентных российских романистов.

Моя тема – поездка Толстого в Великобританию в 1861 году. К счастью, она заняла в общей сложности всего лишь 16 дней и о ней мало кто вообще чего-то знает. (Интересно: известно только, что во время его пребывания в Лондоне пока еще неизвестный 32-летний Толстой пошел послушать чтение 49-летнего Диккенса. Всю свою жизнь он хранил портрет англичанина в своем кабинете в Ясной Поляне.) Официально Толстой был в Великобритании, чтобы посмотреть школы – он хотел открыть свою собственную у себя в имении – и он любил посидеть с мальчиками, с которыми познакомился во время поездки, и задать им тему для сочинения. Мы знаем, что он хранил некоторые из этих (странно трогательных) свидетельств жизни лондонских школьников.

И вот я завершаю мое выступление мыслью о том, что магическая трансцендентальность трудов Толстого — его неотразимая и таинственная прямота — может отчасти черпать свою силу в том, что было бы лучше всего охарактеризовать детским свойством его воображения. Это довольно странная мысль для концовки (особенно, когда речь идет о писателе настолько сложном, что, говоря о его понимании психологии, слово «психология» начинает казаться слабым). И все же, ее подхватили во время прогулки назад к сараям с большим энтузиазмом, причем таким, что я снова вынужден (а дождь усиливается) сравнить увиденное с аналогичными ситуациями в Великобритании. Конечно, это литературный фестиваль, но я бывал, и выступал, и оставался на литературных фестивалях по всей Британии, и разговор там обычнее всего ведется о завтраке: достоинствах, просчетах, кто чем недоволен.

Существует, как мне кажется, по крайней мере, одно простое объяснение этому. Мы в Великобритании обладаем преимуществами демократии, и это означает, что наши писатели, как правило, «значат» меньше, потому что, говоря упрощенно, здесь меньше поводов для политической борьбы. Большинство наших писателей не подают голос за лишенных гражданских прав, потому что по сравнению с Россией у большинства людей в Великобритании есть право голоса. Наоборот, лучшие из русских романистов не стремятся, в первую очередь, развлекать (хотя и это тоже) – они политические исследователи, революционеры, интерпретаторы, протестующие, «солдаты», как выразился Игорь. Они занимаются своей работой более серьезно, поскольку перед ними стоят более серьезные вопросы. И потому, что в России роман, а ни газета, и ни театр, ни кино, ни телевидение, всегда был лучшим местом высказаться. Когда мы возвращались, мне сказали, что если Путин захочет быть президентом еще 12 лет, то никто не сможет остановить его.

***

Вечером мы все собрались на ужин под длинным подковообразным шатром с видом на лужайку и небольшие холмы в отдалении. Дождь сменяется прохладой, и вскоре потребуются накидки. Столы накрыты таким обилием пищи, какое себе только можно представить – холодное мясо, сыры, салаты, соленья, фрукты. Стоит также водка.

Я начинаю разглядывать лица, чтобы как можно лучше связать их с именами. Вижу Валентина Курбатова, корифея российской критики, известного своим красноречием оратора, как мне сказали, и всегда одетого в черный сюртук Неру. Узнаю Олега Павлова – он сова, медведь, человек, чьи романы в авангарде того, что некоторые люди называют русским возрождением. Принимаю сигарету от Полины Клюкиной, недавнего лауреата приза «Дебют России», чьи блестящие рассказы – умные, ироничные, поразительно оригинальные – я позднее читал в переводе. Пожал руку пра-правнуку Льва Толстого Владимиру, директору Государственного мемориального музея «Ясная Поляна». Я сижу напротив его племянника Ильи, умного молодого журналиста и фотографа, который с его старомодной учтивостью и застенчивой сообразительностью напоминает мне самого Толстого.

Водка придает ритм разговору. Каждые 20 минут следует очередной тост. Я вынужден пойти на ухищрение, которым в последний раз пользовался в университете, и все равно, по моим подсчетам, я каждый час делаю по глотку в сочетании с обилием вина. И все-таки я люблю этих людей. Я люблю их приверженность мастерству. Они хотят жить славно и бурно, исчерпать себя до дна: пить, плакать, влюбляться, петь, раствориться друг в друге в общении – духовно, эмоционально и, если возможно, физически. Я начал свой второй роман (отчасти дело происходит в России) следующей строкой: «Он чувствовал себя легко среди русских», и теперь, спустя шесть лет, сидя среди этих мужчин и женщин, наблюдая и слушая их, я испытываю странное ощущение, что только сейчас я действительно осознаю то, что я, более молодой, имел в виду.

Меня представили как человека, который включен в лонг-лист Букеровской премии, и поэтому в присущей русским манере вежливости вперемешку с насмешливостью завели речь о литературных премиях. Существует также Русский Букер, поэтому они хотят услышать о том, как обстоят дела в этом году с его основной, лондонской, версией. Я объясняю, что испытывается большое разочарование по поводу ощутимого снижения уровня современного письма выбранных книг. (Оно настолько велико, что через пару недель после моего возвращения домой была объявлена серьезная альтернатива Букеру.) Я привожу моим собеседникам комментарий одного из членов жюри Букера этого года Криса Маллина (Chris Mullin) о том, что романы этого года были выбраны за «читабельность» и возможность «быстрого продвижения».

Меня спрашивают: кто такой Крис Маллин? Экс-депутат, отвечаю я. Слышны смешки. И какого хрена он в этом смыслит? Это демократия, говорю я шутливым тоном. А затем, пытаясь перевести разговор из опасения, что я переступил черту, делаю роковую ошибку: я начинаю объяснять, что председатель жюри мадам Стелла Римингтон (Stella Rimington) экс-глава службы безопасности Великобритании. И – щелк! Вот и все: теперь все смеются. О, Запад, они гогочут. О, Англия, они давятся от смеха. О, лицемерие. О, МИ-5. О, МИ-6. Даже ФСБ не посмеет! Вы имеете в виду, они захлебываются от возбуждения, что победителя вашей самой известной литературной премии выбирает служба безопасности? Кажется, я бы не смог рассказать им более классный англо-русский анекдот, сколько бы ни пытался.

Я пробую объяснить, что они ошибаются. Что мадам Римингтон на пенсии и теперь сама автор. Да, кто-то зубоскалит, это как Путин ушел из КГБ!

Ёпрст, кто-то предлагает, что мы должны учредить международную премию для служб безопасности. Мы должны выбрать лучшего среди ФСБ, ЦРУ, МИ-5, ФБР и Моссада. Мы торжественно заявим: мы ничего не смыслим вообще в безопасности, но мы намерены присудить награду тому, как мы считаем, у кого самый пикантный офис – как это видится с улицы. Я когда-либо был бойскаутом? Да, целый день. Ну, тогда, конечно, я подойду. Давайте учредим ее сегодня вечером. Известный мета-реалист падает со стула.

***

Я принимаю на себя настоящую выволочку от имени мадам Римингтон и всей Великобритании и перехожу неуклюже обратно к премии «Ясная Поляна» в надежде перевести разговор на нее.

Юлия Вронская, которая помогает вести дела премии, рассказывает мне, как все устроено. Ежегодно присуждается две премии, объясняет она. Первая за роман, написанный в 20 веке, с вручением 30 тысяч долларов. Мы «возвращаем в центр внимания читателей имя автора, который все еще жив и чьи недавние труды, возможно, упустили из виду». Второй приз – за «самую значительную книгу, написанную после 2000 года». Это 25 тысяч долларов, их могут присудить за любой роман, написанный на русском языке в последние 11 лет.

Я высказываю очевидное уточнение, что эти два приза, в силу вышесказанного, не привязаны к году, когда они присуждаются, и, соответственно, ни к издательскому циклу, ни к периодике.

«Да, — кивает она. — Для этого есть много других призов. Но иногда требуется время, чтобы произведение адаптировалось и его поняли. История полна случаев, когда романы были приняты плохо, а затем стали классикой. И приз «Ясная Поляна» стремится отметить их. Плюс очень трудно судить, что действительно хорошо, когда вокруг вас столько шумихи». Она улыбается и добавляет: «В великом романе должно быть все — он должен быть прекрасно написан и основательно проработан в смысле отображения жизни людей, а также привлекать внимание читателя».

Так кто же у вас в составе жюри, спрашиваю я, памятуя о том, как стал предметом добродушных насмешек. Она идет по списку. Павел Басинский, известный литературный критик. Алексей Варламов, исследователь русской литературы 20 века и автор биографий Михаила Булгакова, Александра Грина, Алексея Толстого и Андрея Платонова. Владислав Отрошенко, эссеист и прозаик. Валентин Курбатов, писатель, поэт и литературный критик. Лев Аннинский, советский и российский литературный критик, исследователь литературы, писатель. А Игорь Золотусский, советский и российский литературный критик, а также писатель и литературный журналист.

Они впечатляют, эти серьезные фигуры, и, называя их, она явно подразумевает, что это люди, которые знают, о чем говорят. Если ставится цель быть главной литературной премией страны, то это вполне достойный для такой задачи состав. У других призов иные цели, говорит она снова, и это все хорошо для развития литературы. Хотя и здесь, в имении Толстого, люди, которые решают, это люди, которые знают. Это вам не группа боевых летчиков, которые судят конкурс коронарных хирургов. Или наоборот.

Позже кто-то советует мне предложить ту же идею в Лондоне: две ежегодные литературные премии за выдающиеся достижения во всех аспектах романистики – один за роман 20-го века и один 21-го. Английский язык по-прежнему наш самый большой подарок всему миру, и лучшие из наших писателей (как и наши авторы песен, и поэты, и дирижеры) все еще самые лучшие: серьезные художники, проницательные мыслители, скрупулезные бытописатели и летописцы состояния человека. В мире так много дерьма, посредственности и безумия. Но английская литература зачастую все еще привлекательная и отличная; и выдающееся мастерство требует своих чемпионов, а не апологетов. Я обещаю предложить приз, когда вернусь домой. И тут уже я не в силах устоять перед водкой.