БИЛЛ БРАЙСОН
 

«О ВЕЛИКИЙ МОГУЧИЙ... АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК»

ГЛАВА 1 

"ВСЕМИРНЫЙ" ЯЗЫК 

Более трёхсот тысяч человек в мире говорят на английском языке. Остальные, похоже, тоже пытаются. Результаты, мягко сказать, тоже средние.

Прочитайте, например, это объявление в одном из отелей в Югославии. Несомненно, оно было написано с самыми искренними намерениями: «Распрямлять нательное бельё с удовольствием – это работа горничной. Поворачивайтесь к ней прямо сейчас» (The flattering of underwear with pleasure is the job of the chambermaid. Turn to her straightaway). Или вот это предупреждение для автомобилистов в Токио: «Когда пассажир стопы поднимать в поле зрения, негромко протрубите в рожок. Протрубите на него сначала мелодично, но если он всё ещё препятствия ваш проезд, тогда негромко протрубите ему с бодростью» (When a passenger of the foot heave in sight, tootle the horn. Trumpet at him melodiously at first, but if he still obstacles your passage, then tootle him with vigour). Или эта инструкция, красующаяся на пакете одной из закусочных в Италии: «Посолите поддерживающую сковородку, предварительно промасленную хорошим томатным соусом, и, после, расположите каннеллони, слегка отдалившись между ними в одной только кушетке» (Besmear a backing pan , previously buttered with a good tomato sauce, and, after, dispose the cannelloni, lightly distanced between them in a only couch).

Естественно, автор последнего шедевра не считал, что плохой английский может испортить хорошее блюдо. Вполне очевидно, что одной из самых замечательных черт английского языка является возможность даже при самом скудном словарном запасе говорить столько, сколько пожелаете, лишь бы у вас было желание, как говорится, «негромко трубить с бодростью».

Честно говоря, в английском языке неопытного иностранца поджидает немало «ловушек». Любой язык, в котором ничем не примечательное слово «fly» означает надоедливое насекомое (муха), способ передвижения (полёт) и важный элемент одежды любого джентльмена (ширинка), явно напрашивается на то, чтобы его искажали и коверкали. Представьте себе, чтобы вы – иностранец, и вам необходимо запомнить, что ложь говорят с артиклем «a», а правду – с артиклем «the» (one tells a lie but the truth), а американец, который говорит «I could care less» (мне наплевать) имеет ввиду то же самое, что и человек, который говорит «I couldn’t care less» (мне в высшей степени безразлично), или, что надпись в магазине «ALL ITEMS NOT ON SALE» (Все товары не для распродажи) на самом деле означает совсем не то, что на ней написано, а только то, что некоторые товары попали под распродажу. Или, например, когда кто-то спросит вас «How do you do?» (дословно: «Как вы делаете?»), то он будет поражён, если вы, следуя безупречной логике, спросите его в ответ: «How do I do what» (Как я делаю что?).

Сложность и запутанность английского языка настолько велики, что даже его носители не всегда могут нормально общаться друг с другом. Практически каждый житель Великобритании, оказавшись впервые в Америке, узнаёт это на собственном опыте. Роберт Бёчфилд (Robert Burchfield), редактор «Oxford English Dictionary», даже произвёл сенсацию в лингвистических кругах по обе стороны Атлантики, когда заявил, что американский и британский варианты английского языка удаляются друг от друга с такой скоростью, что в один прекрасный день обе нации окажутся не в состоянии понять язык друга друга.

Да, это действительно может произойти. Но если британцы и американцы в будущем и столкнутся с этой проблемой, то это, судя по всему, вряд ли причинит какие-то неудобства всем остальным. По крайней мере, если заимствование слов и фраз из английского будет продолжаться во всём мире такими же темпами. Немцы уже говорят «ein Image Problem» и «das Cash-Flow», итальянцы программируют на компьютерах при помощи «il software», французские автомобилисты, собираясь на «weekend break» останавливаются для дозаправки на «les refueling stops», поляки смотрят «telewizja», Испанцы используют слово «flirt», Австрийцы едят «Big Mäcs», а японцы выезжают на «pikunikku». Хорошо это или плохо, но английский язык стал самым распространённым языком в мире - его применяют в бизнесе, в науке, в образовании, в политике и в поп-музыке. Для авиакомпаний в ста пятидесяти семи странах мира (из ста шестидесяти восьми, существующих в мире) это основной язык для международного общения. В Индии более трёх тысяч газет выходят на английском языке. Шесть стран-членов Европейской Свободной Торговой Организации ведут бизнес на английском языке, хотя ни одна их этих стран не является англоговорящей. Когда несколько компаний из четырёх европейских стран – Франции, Италии, Германии и Швейцарии – организовали в 1977 году совместное предприятие по производству грузовых автомобилей и назвали его «IVECO», они выбрали английский в качестве рабочего языка потому что, как сказал с кривой усмешкой на лице один из основателей компании: «Это ставит нас всех в одинаково неравное положение». Именно по этой же причине, когда в 1988 году произошло слияние швейцарской компании «Brown Boveri» и шведской «ASEA», официальным языком был выбран английский. Когда «Фольксваген» строил свой первый завод в Шанхае, обнаружилось, что в компании было слишком мало немцев, которые бы говорили на китайском языке, а с китайской стороны – слишком мало китайцев, которые бы говорили на немецком. Поэтому сейчас немецкие инженеры разговаривают с китайскими менеджерами на языке, который понятен им обоим, то есть на английском. В Бельгии два государственных языка – французский и фламандский, однако во время своего последнего визита я насчитал в аэропорту Брюсселя более пятидесяти плакатов и рекламных объявлений, и ни одно из них не было написано на французском или фламандском языке. Все они были на английском.

Для других стран, в которых не говорят на английском, он, тем не менее, тоже стал общим. Даже во Франции, стане, в которой сильнее всего выражено намеренное нежелание говорить на английском, война с его постепенным распространением была в конце концов проиграна. В начале 1989 года Институт Пастера официально заявил, что с этого года все его известные международные обзоры в сфере медицины будут публиковаться только на английском языке, потому что слишком мало людей читали их на французском.

Английский язык – это одна из наиболее динамично развивающихся мировых индустрий. «Английский язык по объёму бизнеса занимает такое же место, как и экспорт промышленных товаров», пишет профессор сэр Рэндолф Куирк (Randolph Quirk). «Существуют, конечно, проблемы, которые можно было бы по аналогии назвать «послепродажное обслуживание», также «поставка» бывает неудобной, но, в любом случае, производственные линии работают без проблем». На самом деле спрос на изучение английского языка настолько высок, что сейчас количество китайских студентов, изучающих английский язык, больше, чем людей в Соединённых Штатах.

Часто говорят, что основное отличие английского языка от других заключается в его богатом словарном запасе. «Webster’s Third New International Dictionary» насчитывает четыреста пятьдесят тысяч слов, а пересмотренное и исправленное издание «Oxford English Dictionary» - шестьсот пятнадцать тысяч. Но это только часть от всего объёма. Технические и научные термины добавят к этому количеству ещё миллионы слов. В целом, в английском языке в постоянно используются двести тысяч слов. Это больше, чем в немецком, – сто восемьдесят четыре тысячи, и намного больше, чем во французском, - сто тысяч слов. Богатство английского словаря и большое количество синонимов говорит о том, что носители языка могут более полно описать те слова, которые не существуют в языках других народов. У французов, например, нет разницы между «house» (дом) и «home» (очаг), «mind» (ум) и «brain» (мозг), «man» (мужчина) и «gentleman» (джентльмен), «I wrote» (я писал) и «I have written» (я написал). Испанцы не отличают «chairman» (председатель) от «president» (президент), а у итальянцев нет эквивалента «wishful thinking» (самообман). В России нет собственных слов для «efficiency» (производительность), «challenge» (испытание), «engagement ring» (обручальное кольцо), «have fun» (веселиться) и «take care» (береги себя). Английский, по словам Чарлтона Лайэрда (Charlton Laird), единственный язык, у которого есть такой словарь синонимов, как «Roget’s Thesaurus». «Большинство людей, изучающих английский язык, даже не знают о существовании такой книги».

С другой стороны, в других языках тоже есть слова, которых нет у нас. В немецком и французском есть разница между знанием, которое получено из сознания (соответственно «kennen» и «connaître»), и знанием, которое поучено из понимания («wissen» и «savoir»). В португальском есть слова, которые обозначают отдельно внутренний и внешний угол. Во всех романских языках есть разница между «leak into» (просачивается в), и «leak out» (просачивается из). У итальянцев даже есть специальное слово для мокрого следа от запотевшего стакана – «culacino», а у шотландцев, говорящих на галльском языке, чтобы не отстать от других, есть слово, которое означает зуд верхней губы перед тем, как сделать глоток виски (они-то уж точно знают!) – «sgriob». А ещё в английском нет слова, которое бы соответствовало датскому «hygge» - постоянно удовлетворяющий и уютный, французскому «sang-froid» или русскому «гласность», как, впрочем, и испанскому «macho». Так что нам остаётся либо заимствовать подобные слова, либо без лишних эмоций создавать свои собственные.

В то же время, есть в других языках и такие слова, без которых нам бы хотелось обойтись. Существование в немецком языке такого слова, как «Schadenfreude» (злорадство), может, наверное, многое рассказать как о тевтонской восприимчивости, так и о многообразии их неологизмов. То же самое можно сказать о таком любопытном и практически непроизносимом слове северных шотландцев, как «giomlaireachd», которое означает «привычку ненадолго заходить в гости во время еды». Это, естественно, отражает особенности полной опасностей жизни в северной Шотландии, не говоря уже об опасностях северошотландской орфографии.

В любом языке есть, конечно же, такие области, в которых, из практических соображений, этот язык должен быть более выразителен, чем другие. Эскимосы, как известно, используют пятьдесят слов для описания различных видов снега, хотя, как ни странно, у них нет ни одного слова для самого слова «снег».Снег для них всегда хрустящий, мягкий, свежий и старый, но он никогда не бывает просто снегом. Итальянцы, как вы, уже, наверное, догадались, имеют более пятисот названий для макарон. Некоторые из них, если их перевести, звучат совсем неаппетитно. Например, «strozzapreti» (строцапретти), что означает «задушенные священники». «Vermicelli» (вермишель) переводится как «маленькие червячки», и даже «spaghetti» (спагетти) означает «маленькие верёвочки». Когда вы узнаете, что «muscatel» (мускат) по-итальянски означает «вино с мухами», у вас может возникнуть впечатление, что итальянцы в гастрономическом плане «не от мира сего», так сказать.

Однако их названия для некоторых продуктов не менее отвратительны, чем американские «hot dogs» (горячие собаки), или такие любимые староанглийские «toad-in-the-hole» (бифштекс или сосиска, запечённая в тесте), «spotted dick» (варёный пудинг с изюмом)) и «faggots in gravy» (фрикадельки в подливке).

У жителей островов Тробриан в Папуа Новая Гвинея насчитывается около ста слов для сладкого картофеля, а у маори в Новой Зеландии тридцать пять названий для одного только навоза (не спрашивайте меня, почему). Между тем, говорят, что у арабов насчитывается шесть тысяч слов для верблюдов и их снаряжения (хотя, верится в это с трудом). У аборигенов Тасмании есть слово для каждого типа деревьев, но нет слова, которое бы обозначало просто «дерево». Арауканианские индейцы в Чили скорей всего жалеют, что у них нет слов, описывающих разные степени голода. Даже у людей, говорящих на одном и том же языке, существует большое количество региональных и национальных отличий. Житель Лондона не так полно может представить себе крайности погодных явлений, как житель среднего запада в Америке. То, что британцы называют «a blizzard» (метель), в Иллинойсе или Небраске назвали бы «a flurry» (снегопад), а британское выражение «heat wave» (страшная жара) уже давно стала поводом для шуток у остальных народов (я как зеницу ока храню номер старой «Evening News», с центральным заголовком: «BRITAIN SIZZLES IN THE SEVENTIES!» (Британия шкварчит в семидесятых!).

Второй наиболее часто упоминаемой причиной отличия английского языка от других считается его гибкость. Отчасти это так, когда мы говорим о порядке слов в предложении, когда можно свободно выбирать между действительным и страдательным залогом. Мы можем сказать «I kicked the dog» (я пнул собаку) и в то же время «The dog was kicked by me» (собака была ударена мной) – конструкция, которая практически невозможна во многих других языках. Точно так же там, где немцы скажут «ich singe» (пою), а французы – «je chante», мы можем сказать «I sing» (я пою), «I do sing» (я действительно пою), «I am singing» (я пою сейчас). У английского языка есть одно поразительное качество – использовать слово с максимальной пользой, заставляя его выполнять обязанности как существительного, так и глагола. Список таких слов, по сути, бесконечен: «drink» (пить/питьё), «fight» (бороться/борьба), «fire» (зажигать/огонь), «sleep» (спать/сон), «run» (бежать/бег), «fund» (вкладывать/запас), «look» (смотреть/взгляд), «act» (действовать/дело), «view» (осматривать/вид), «ape» (обезьянничать/обезьяна), «silence» (заставить замолчать/тишина), «worship» (поклоняться/поклонение), «copy» (копировать/копия), «blame» (обвинять/обвинение), «comfort» (утешать/утешение), «bend» (гнуть/сгиб), «cut» (резать/порез), «reach» (протягивать/протягивание), «like» (нравиться/симпатия), dislike (не нравиться/неприязнь) и так далее. В других языках иногда наблюдаются проблески подобного разнообразия, как, например, в немецком «auf», который может переводиться как «на», «в», «по», «у», «по направлению к», «для», «к» и «вверх». Но такие явления исключительно редки.

В то же самое время, именно бесконечная вариативность английского языка делает грамматику довольно запутанной и неоднозначной. Мало кто из носителей языка, даже хорошо образованных, может с уверенностью объяснить разницу, между, скажем, «a complement» (дополнение) и «a predicate» (сказуемое) или точно сказать в неопределённой форме глаголы, от которых они образованы. Причина заключается в том, что правила английской грамматики формировались на основе латинского языка, который в семнадцатом веке считался самым чистым и восхитительным из языков. Мы с этим не спорим, но ведь, по сути, это абсолютно другой язык. Внедрение латинских правил в английскую структуру подобно игре в баскетбол на коньках. Они просто друг другу не соответствуют. В предложении «I went swimming» (я ходил плавать) слово «swimming» - причастие. Однако в другом предложении – «Swimming is good for you» (плавание для вас полезно) – это уже герундий, хотя внешне это абсолютно одно и то же слово, описывающее абсолютно один и тот же вид деятельности.

Третьим и более важным преимуществом английского языка считается относительная простота написания и произношения. Считается, что при всех своих странностях, английский имеет меньше неудобных сочетаний согласных звуков и музыкальных тональностей, чем другие языки, которыми так трудно из-за этого овладеть. В кантонском диалекте китайского языка «hae» означает «да». Но стоит немного изменить высоту звука, его тональность, и это слово уже будет означать женские половые органы. Можно только догадываться, к какой путанице всё это приводит. В других языках к такой же неразберихе приводит орфография, или правописание. В Уэльсе пиво называют «cwrw». Для любого англичанина эта комбинация букв будет непроизносимой. Но уэльское правописание не идёт ни в какое сравнение с галльским в Ирландии. Создаётся впечатление, что правописание и произношение в этом языке были придуманы абсолютно разными организациями, заседавшими в разных комнатах и имевшими непримиримые противоречия по поводу какой-то важной семантической проблемы. Попытайтесь произнести «geimhreadh». На галльском это означает «зима». Наверное, у вас получилось что-то, типа «gem-reed-uh». На самом же деле – это звучит как «gyeeree». «Beaudhchais» - «thank you» (спасибо) – звучит как «bekkas», а «Ó Séaghda» - просто «O’Shea», а не «Oh-seeg-da», как можно было бы подумать. По сравнению с этим уэльское «cwrw» кажется не таким уж и сложным - «koo-roo».

Во всех языках произношение, по большому счёту, зависит от того, насколько хорошо человек знает то, о чём говорит. Если обыкновенный средний англичанин столкнётся с сочетанием таких букв, как «tchst», «sthm» или «tchph», он, естественно, решит, что их очень трудно произнести. Однако мы используем их каждый день в таких словах, как «matchstick» (спичка), «asthma» (астма) и «catchphrase» (крылатая фраза/слоган). В данном случае, как и в любом другом, врождённое предубеждение играет не последнюю роль в оценке языка. Ещё никто никогда не сказал: «Да, мой язык отсталый и невыразительный, и его надо бы немного улучшить». Мы часто относимся к языкам других народов, как и к их культуре, - с плохо скрываемым презрением. В японском слово, обозначающее иностранца, переводится как «вонючий запах иностранных волос». Для чехов венгр – это «прыщ». Немцы называют французов «тараканами», а французы испанцев – «гнидами». В нашем, англоязычном мире, говорим «уйти по-французски», а итальянцы и норвежцы – «уйти по-английски», немцы – «уйти по-датски». Итальянцы называют сифилис «французской болезнью», в то время, как и французы, и итальянцы называют азартные игры с элементом обмана «американским жульничеством». Бельгийские таксисты называют клиента, давшего плохие чаевые, «Anglais» (англичанин). «Смертельно скучный» (to be bored to death) на французском будет «étre de Birmingham», дословно «быть из Бирмингема» (что, недалеко от истины). В английском мы употребляем выражение «Dutch courage» (пьяная храбрость/пьяный угар), «French letters» (презервативы), «Spanish fly» (шпанская мушка), «Mexican carwash» (то есть, оставить машину под дождём) и многие другие.

Не так-то легко найти объективные доказательства даже среди авторитетов. Большинство книг об английском языке так или иначе подразумевают, что наш язык лучше всех остальных языков. В «The English Language» Роберт Бёчфилд (Robert Burhfield) пишет: «Как источник интеллектуальной и развлекательной литературы тот объём прозы, который был написан на английском языке, вероятно, нельзя сравнить ни с каким другим в мире». Мне бы хотелось верить, что он прав, но меня так и подмывает спросить, вынес ли бы мистер Бёчфилд такое же категоричное суждение, если бы он родился русским, немцем или китайцем? Пока нет надёжного способа оценить качество или эффективность любого языка. Хотя есть пару примеров, в которых английский демонстрирует своё преимущество над другими языками. Первое, это предлоги. Они, к счастью, в целом грамматически неизменяемы. В немецком, если вы хотите сказать «ты», вам придётся выбирать между семью словами: «du» (ты), «dich» (тебя), «dir» (тебе), «Sie» (вы), «Ihnen» (вам), «ihr» (вы) и «euch» (вам). Это может вызвать огромное социальное напряжение. Композитор Ричард Штраус и его либреттист, Хьюго фон Хофманнштааль, были партнёрами на протяжении двадцати пяти лет и явно обожали друг друга, однако они никогда не позволяли себе употреблять при обращении друг другу ничего, кроме «Sie» (Вы). В английском мы избегаем подобных проблем, употребляя всего лишь одно местоимение – «you» (ты/вы).

В других языках вопрос поиска правильной формы обращения вообще может свести ума. Корейцу приходится выбирать один из шести глагольных суффиксов в соответствии со статусом человека, к которому он обращается. Японец должен пробраться через заросли лингвистических дебрей, чтобы найти правильное соответствие социального ранга всех участников беседы. Для того, чтобы просто сказать «спасибо» (thank you), ему надо выбрать одну из многочисленных форм, начиная с простого «arigato» (thanks) и кончая более почтительным «makotoni go shinsetsu de gozaimasu», что значит «то, что вы сделали или предлагаете сделать, действительно, очень добрый и благородный поступок». Слава богу, в английском языке нет понятия «род». Любой, кто большую часть свой взрослой жизни провёл в попытках запомнить, как правильно сказать, - «la plume» или «le plume» - согласится, что мужской и женский род существительных – это тяжкий и бессмысленный груз для любого языка. Английский, в этом отношении, для студентов - просто рай земной. Нам удалось избежать не только проблемы указания рода при помощи определённого и неопределённого артикля, но мы часто ещё избегаем употребления и самих артиклей. В английском мы говорим: «It’s time to go to bed» (пора идти спать), в то время, как в большинстве других европейских языков говорят: «It’s the time to go to the bed». У нас есть бесчисленное множество лаконичных выражений, которые в других языках требуют артиклей – «life is short» (жизнь коротка), between heaven and earth» (между небом и землёй), «to go to work» (ходить на работу).

В отличие от других языков английский постоянно стремится к лаконичности. В немецком полным полно таких трудно произносимых слов, как «Wirtschaststreuhandgesellschaft» (a business trust company/трест-компания), «Bundesbahnangestelltenwitwe» (вдова служащего министерства путей сообщения), «Kriegsgefangenanentschädigungsgesetz» (закон о военных репарациях). А в Голландии у компаний имена обычно состоят из сорока и даже более букв, например, «Dowe Egberts Koninklijke Tabaksfabriek-Koffiebranderijen-Theehandal Naamloze Vennootschap» (дословно: «Королевская торговая корпорация Дау Эгбертса по торговле табаком, кофе и чаем»; им, наверное, приходится пользоваться двусторонними визитными карточками). К счастью, в английском языке используются чёткие сокращения: «IBM», «laser», «NATO». Однако, в противовес этому, существует ещё и такая особенность, особенно в академических и политических кругах, прибегать к словоблудию и жаргонизмам. Жаргон – это когда вещи не называют своими именами, и вместо «лопаты» вы можете сказать «ручной инструмент, меняющий структуру земли». И это настоящий бич современного английского языка.

Но, вероятно, одной из самых отличительных характеристик английского – к лучшему или к худшему – является его невероятная запутанность. Всё, что ни возьми, может означать всё, что угодно. Рассмотрим простое слово «what» (что/какой). Мы употребляем его каждый день. Оно звучит, по сути, наверное, через каждые несколько предложений. Но представьте себе, что вы хотите объяснить иностранцу, что слово «what» означает. В «Oxford English Dictionary» этом у посвящены пять страниц и почти пятнадцать тысяч слов. Как носители языка, мы редко задумываемся о том, насколько английский язык сложный и нелогичный. Каждый день мы употребляем бесчисленное количество слов, не имея ни малейшего представления, что они на самом деле описывают и значат. Например, откуда взялось «hem» (запинаться) в выражении «hem and haw» (мямлить), или «shrift » (исповедь/отпущение грехов) - в «short shrift» (быстрая расправа), или «fell» (шкура/рубка/рубить/упал/жестокий) в «fell swoop» (злодейский удар)? Когда вас что-то переполняет «overwhelmed», то где этот поток «whelm», который льётся через край «over»? И на что это в действительности похоже? И раз уж зашла речь об этом, то, скажите, почему нас может что-то переполнять «overwhelmed», а что-то совершенно не трогать «underwhelmed», но, при этом, нет чего-то среднего «semiwhelmed» или, если наши чувства всё же слегка затронуты, просто слова «whelmed»? Почему мы произносим «colonel» [kз:nl] (подполковник), как будто в этом слове есть буква «r»? Или почему мы пишем «four» (четыре) с буквой «u», а «forty» (сорок) - без?

Найти ответы на эти и другие вопросы - основная задача этой книги. Но начнём мы, пожалуй, с самого интригующего и таинственного вопроса всех времён и народов: "Где то место, откуда язык начал своё распространение?"

'MOTHER TONGUE'

THE ENGLISH LANGUAGE

I 

THE WORLD'S LANGUAGE 

More than 300 million people in the world speak English and the rest, it sometimes seems, try to. It would be charitable to say mat the results are sometimes mixed.

Consider this hearty announcement in a Yugoslavian hotel: 'The flattening of underwear with pleasure is the job of the chambermaid. Turn to her straightaway.' Or this warning to motorists in Tokyo: 'When a passenger of the foot heave in sight, tootle the horn. Trumpet at him melodiously at first, but if he still obstacles your passage, then tootle him with vigour.' Or these instructions gracing a packet of fast food from Italy: 'Besmear a backing pan, previously buttered with a good tomato sauce, and, after, dispose the cannelloni, lightly distanced between them in a only couch.'

 Clearly the writer of that message was not about to let a little ignorance of English stand in the way of a good meal. In fact, it would appear that one of the beauties of the English language is that with even the most tenuous grasp you can speak volumes if you show enough enthusiasm - a willingness to tootle with vigour, as it were.

To be fair, English is full of booby traps for the unwary foreigner. Any language where the unassuming word signifies an annoying: insect, a means of travel, and a critical part of a gentleman's apparel is clearly asking to be mangled. Imagine being a foreigner and having to learn that in English one tells a lie but the truth, that an American who says ‘I could care less' means the same thing as someone who says ‘I couldn't care less', that a sign in a shop saying ALL ITEMS NOT ON SALE doesn't mean literally what it says (that every item is not on sale) but rather that only some of the items are on sale, that when a person says to you, 'How do you do?' he will be taken aback if you reply, with impeccable logic, 'How do I do what?'

 The complexities of the 'English' language are such that even native speakers cannot always communicate effectively, as almost every Briton learns on his first day in America. Indeed, Robert Burchfield, editor of the Oxford English Dictionary, created a stir in linguistic circles on both sides of the Atlantic when he announced his belief that American English and English English are drifting apart so remorselessly that one day the two nations may not be able to understand each other at all.

That may be. But if the Briton and American of the future baffle each other, it seems altogether likely that they won't confuse many others - not, at least, if the rest of the world continues expropriating words and phrases at its present rate. Already Germans talk about ein Image Problem and das Cash-Flow, Italians program their computers with il software, French motorists going away for a weekend break pause for Us refuelling stops, Poles watch telewizja, Spaniards have a flirt, Austrians eat Big Macs, and the Japanese go on a pikunikku. For better or worse, English has become the most global of languages, the lingua franca of business, science, education, politics, and pop music. For the airlines of 157 nations (out of 168 in the world), it is the agreed international language of discourse. In India, there are more than 3,000 newspapers in English. The six member nations of the European Free Trade Association conduct all their business in English, even though not one of them is an English-speaking country. When companies from four European countries — France, Italy, Germany, and Switzerland - formed a joint truck-making venture called Iveco in 1977, they chose English as their working language because, as one of the founders wryly observed, ‘It puts us all at an equal disadvantage.' For the same reasons, when the Swiss company Brown Boveri and the Swedish company ASEA merged in 1988, they decided to make the official company language English, and when Volkswagen set up a factory in Shanghai it found that there were too few Germans who spoke Chinese and too few Chinese who spoke German, so now Volkswagen's German engineers and Chinese managers communicate in a language that is alien to both of them, English. Belgium has two languages, French and Flemish, yet on a recent visit to the country’s main airport in Brussels, I counted more than fifty posters and billboards and not one of them was in French or Flemish. They were all in English.

For non-English speakers everywhere, English has become the common tongue. Even in France, the most determinedly non-English-speaking nation in the world, the war against English encroachment has largely been lost. In early 1989, the Pasteur Institute announced that henceforth it would publish its famed international medical review only in English because too few people were reading it in French,

English is, in short, one of the world's great growth industries. 'English is just as much big business as the export of manufactured goods,' Professor Sir Randolph Quirk has written. 'There are problems with what you might call "after-sales service"; and "delivery" can be awkward; but at any rate the production lines are trouble free.' Indeed, such is the demand to learn the language that there are now more students of English in China than there are people in the United States.

It is often said that what most immediately sets English apart from other languages is the richness of its vocabulary. ; Webster's Third New International Dictionary lists 450,000 words, : and the revised Oxford English Dictionary has 615,000, but that is only part of the total. Technical and scientific terms would add millions more. Altogether, about 200,000 English words are in common use, more than in German (184,000) and far more than in French (a mere 100,000). The richness of the English vocabulary, and the wealth of available synonyms, means that English speakers can often draw shades of distinction unavailable to non-English speakers. The French, for instance, cannot distinguish between house and home, between mind and brain, between man and gentleman, between ‘I wrote’ and ‘I have written’. The Spanish cannot differentiate a chairman from a president, and the Italians have no equivalent of wishful thinking. In Russia there are no native words for efficiency, challenge, engagement ring, have fun, or take care.2 English, as Charlton Laird has noted, is the only language that has, or needs, books of synonyms like Roget's Thesaurus. 'Most speakers of other languages are not aware that such books exist.'3

On the other hand, other languages have facilities we lack. Both French and German can distinguish between knowledge that results from recognition (respectively connaitre and kennen) and knowledge that results from understanding (savoir and wissen). Portuguese has words that differentiate between an interior angle and an exterior one. All the Romance languages can distinguish between something that leaks into and something that leaks out of. The Italians even have a word for the mark left on a table by a moist glass (culacino) while the Gaelic speakers of Scotland, not to be outdone, have a word for the itchiness that overcomes the upper lip just before taking a sip of whisky. (Wouldn't they just?) It's sgriob. And we have nothing in English to match the Danish hygge (meaning 'instantly satisfying and cosy'), the French sang-froid, the Russian glasnost, or the Spanish macho, so we must borrow the term from them or do without the sentiment.

At the same time, some languages have words that we may be pleased to do without. The existence in German of a word like Schadenfreude (taking delight in the misfortune of others) perhaps tell us as much about Teutonic sensitivity as it does about their neologistic versatility. Much the same could be said about the curious and monumentally unpronounceable Highland Scottish word giomlaireachd, which means 'the habit of dropping in at mealtimes'. That surely conveys a world of information about the hazards of Highland life - not to mention the hazards of Highland orthography.

 Of course, every language has areas in which it needs, for practical purposes, to be more expressive than others. The Eskimos, as is well known, have fifty words for types of snow - though curiously no word for just plain snow. To them there is crunchy snow, soft snow, fresh snow, and old snow, but no word that just means snow. The Italians, as we might expect, have over 500 names for different types of macaroni. Some of these, when translated, begin to sound distinctly unappetizing, like strozzapreti, which means 'strangled priests'. Vermicelli means little ‘worms' and even spaghetti means 'little strings'. When you learn that muscatel in Italian means 'wine with flies in it', you may conclude that the Italians are gastronomically out to lunch, so to speak, but really their names for foodstuffs are no more disgusting than the American hot dogs or those old English favourites, toad-in-the-hole, spotted dick, and faggots in gravy.

 The residents of the Trobriand Islands of Papua New Guinea have 100 words for yams, while the Maoris of New Zealand have thirty-five words for dung (don't ask me why). Meanwhile, the Arabs are said (a little unbelievably, perhaps) to have 6,000 words for camels and camel equipment. The aborigines of Tasmania have a word for every type of tree, but no word that just means 'tree', while the Araucanian Indians of Chile rather more poignantly have an abundance of words to distinguish between different degrees of hunger. Even among speakers of the same language, regional and national differences abound. A Londoner has a less comprehensive view of extremes of weather than someone from the Middle West of America. What a Briton calls a blizzard would, in Illinois or Nebraska, be a flurry, and a British heat wave is often a thing of merriment to much of the rest of the world. (I still treasure a copy of the old Evening News With the banner headline: BRITAIN SIZZLES IN THE SEVENTIES!)

A second commonly cited factor setting English apart from other languages is its flexibility. This is particularly true of word ordering, where English speakers can roam with considerable freedom between passive and active senses. Not only can we say, ‘I kicked the dog', but also 'The dog was kicked by me' - a construction that would be impossible in many other languages. Similarly, where the Germans can say just 'ich singe' and the French must manage with 'je chante', we can say 'I sing', 'I do sing', or 'I am singing'. English also has a distinctive capacity to extract maximum work from a word by making it do double duty as both noun and verb. The list of such versatile words is practically endless: drink, fight, fire, sleep, run, fund, look, act, view, ape, silence, worship, copy, blame, comfort, bend, cut, reach, like, dislike, and so on. Other languages sometimes show inspired flashes of versatility, as with the German auf which can mean 'on', 'in', 'upon', 'at', 'toward', 'for', 'to', and 'upward', but these are relative rarities.

At the same time, the endless versatility of English is what makes our rules of grammar so perplexing. Few English-speaking natives, however well educated, can confidently elucidate the difference between, say, a complement and a predicate or distinguish a full infinitive from a bare one. The reason for this is that the rules of English grammar were originally modelled on those of Latin, which in the seventeenth century was considered the purest and most admirable of tongues. That it may be. But it is also quite clearly another language altogether. Imposing Latin rules on English structure is a little like trying to play baseball in ice skates. The two simply don't match. In the sentence ‘I went swimming', swimming is a participle. But in the sentence 'Swimming is good for you' it is a gerund — even though it is precisely the same word describing precisely the same activity.

A third - and more contentious - supposed advantage of English is the relative simplicity of its spelling and pronunciation. For all its idiosyncrasies, English is said to have fewer of the awkward consonant clusters and singsong tonal variations that make other languages so difficult to master. In Cantonese, hae means 'yes'. But, with a fractional change of pitch, it also describes the female pudenda. The resulting scope for confusion can be safely left to the imagination. In other languages it is the orthography, or spelling, that leads to bewilderment. In Welsh, the word for beer is cwrw ~ an impossible combination of letters for any English speaker. But Welsh spellings are as nothing compared with Irish Gaelic, a language in which spelling and pronunciation give the impression of having been devised by separate committees, meeting in separate rooms, while implacably divided over some deep semantic issue. Try pronouncing geimhreadh, Gaelic for 'winter', and you will probably come up with something like 'gem~reed~uh'. It is in fact 'gyeeryee'. Beaudhchais ('thank you') is 'bekkas' and ‘O’Seaghda '(Oh~seeg-da?') is simply 'O'Shea'. Against this, the Welsh pronunciation of cwrw - 'koo-roo' - begins to look positively self-evident.

  In all languages pronunciation is of course largely a matter of familiarity mingled with prejudice. The average English speaker confronted with agglomerations of letters like tckst, sthm, and tchph would naturally conclude that they were pretty well unpronounceable. Yet we use them every day in the words matchsticky asthma, and catchphrase. Here, as in almost every other area of language, natural bias plays an inescapable part in any attempt at evaluation. No one has ever said, 'Yes, my language is backward and unexpressive, and could really do with some sharpening up.' We tend to regard other people's languages as we regard their cultures - with ill-hidden disdain. In Japanese, the word for foreigner means 'stinking of Foreign hair'. To the Czechs a Hungarian is 'a pimple'. Germans call cockroaches 'Frenchmen', while the French call lice 'Spaniards'. We in the English-speaking world take French leave, but Italians and Norwegians talk about departing like an Englishman, and Germans talk of running like a Dutchman. Italians call syphilis 'the French disease', while both French and Italians call con games 'American swindle'. Belgian taxi drivers call a poor tipper 'un Anglais'. To be bored to death in French is 'etre de Birmingham', literally 'to be from Birmingham' (which is actually about right). And in English we have 'Dutch courage', 'French letters', 'Spanish fly', 'Mexican carwash' (i.e. leaving your car out in the rain), and many others.

So objective evidence, even among the authorities, is not always easy to come by. Most books on English imply in one way or another that our language is superior to all others. In The English Language, Robert Burchfield writes: 'As a source of intellectual power and entertainment the whole range of prose writing in English is probably unequalled anywhere else in the world.' I would like to think he's right, but I can't help wondering if Mr. Burchfield would have made the same sweeping assertion had he been born Russian or German or Chinese. There is no reliable way of measuring the quality or efficiency of any language. Yet there are one or two small ways in which English has a demonstrable edge over other languages. For one thing its pronouns are largely, and mercifully, uninflected. In German, if you wish to say you, you must choose between seven words: du, dick, dir, Sie, Ihnen, ihr, and euch. This can cause immense social anxiety. The composer Richard Strauss and his librettist, Hugo von Hofmannsthal, were partners for twenty-five years and apparently adored each other and yet never quite found the nerve to address each other as anything but the stiff Sie. In English we avoid these problems by relying on just one form: you.

In other languages, questions of familiarity can become even more agonizing. A Korean has to choose between one of six verb suffixes to accord with the status of the person addressed. A speaker of Japanese must equally wend his way through a series of linguistic levels appropriate to the social position of the participants. When he says thank you he must choose between a range of meanings running from the perfunctory arigato ('thanks') to the decidedly more humble mako-toni go shinsetsu de gozaimasu which means 'what you have done or propose to do is a truly and genuinely kind and honourable deed'. Above all, English is mercifully free of gender. Anyone who spent much of his or her adolescence miserably trying to remember whether it is 'la plume' or 'le plume' will appreciate just what a pointless burden masculine and feminine nouns are to any language. In this regard English is a godsend to students everywhere. Not only have we discarded problems of gender with definite and indefinite articles, we have often discarded the articles themselves. We say in English, ‘It's time to go to bed', where in most other European languages they must say, ‘It's the time to go to the bed'. We possess countless examples of pithy phrases - 'life is short', 'between heaven and earth', 'to go to work' - which in other languages require articles.

English also has a commendable tendency towards conciseness, in contrast to many languages. German is full of jaw-crunching words like Wirtschaststreuhandgesellschaft (a business trust company), Bundesbahnangestelltenwitwe (a widow of a federal railway employee), and Kriegsgefangenanentschadigungs-gesetz (a law pertaining to war reparations), while in Holland companies commonly have names of forty letters or more, such as Douwe Egberts Koninklijke Tabaksfabriek-Koffiebranderijen-Theehandal Naamloze Vennootschap (literally Douwe Egberts Royal Tobacco Factory-Coffee Roasters-Tea Traders Incorporated; they must use fold-out business cards). English, in happy contrast, favours crisp truncations: IBM, laser, NATO. Against this, however, there is an occasional tendency in English, particularly in academic and political circles, to resort to waffle and jargon. At a conference of sociologists in America in 1977, love was defined as 'the cognitive-affective state characterized by intrusive and obsessive fantasizing concerning reciprocity of amorant feelings by the object of the amorance'. That is jargon - the practice of never calling a spade a spade when you might instead call it a manual earth-restructuring implement - and it is one of the great curses of modern English.

But perhaps the single most notable characteristic of English - for better and worse - is its deceptive complexity. Nothing in English is ever quite what it seems. Take the simple word what. We use it every day - indeed, every few sentences. But imagine trying to explain to a foreigner what what means. It takes the Oxford English Dictionary five pages and almost 15,000 words to manage the task. As native speakers, we seldom stop to think just how complicated and illogical English is. Every day we use countless words and expressions without thinking about them - often without having the faintest idea what they really describe or signify. What, for instance, is the hem in hem and haw, the shrift in short shrift, the fell in one fell swoop? When you are overwhelmed, where is the whelm that you are over, and what exactly does it look like? And why, come to that, can we be overwhelmed or underwhelmed, but not semiwhelmed or - if our feelings are less pronounced - just whelmed? Why do we say colonel as if it had an r in it? Why do we spell four with а и and forty without?

Answering these and other such questions is the main purpose of this book. But we start with perhaps the most enduring and mysterious question of all: where does language come from in the first place?